– Да лежи, ты, лежи! Ничего я тут не возьму! Не нужна мне твоя штора. Не волнуйся, охранник!

Барашков, плюнув на штору, снова сел в свое кресло. "Вот так и я, как собака, – думал он. – И все мы в отделении, как этот пес. С перебитыми лапами, пострадавший от халатности, от глупого недосмотра хозяина, превозмогающий боль, поддерживаемый лекарствами, все равно выполняет свой долг охранника и защитника. И будет выполнять, пока не умрет. Но ведь я человек. Почему бы мне не попробовать вырваться из этого замкнутого круга? За жену обидно, за дочку. Она умненькая, хочет учиться. И именно на врача. Я должен же что-то сделать, чтобы ей помочь! Я могу думать, применить свои знания, опыт в другом месте, в другом деле. Сколько докторов сейчас объединились в бригады, оказывают помощь наркоманам и пьяницам, выводят из комы и из запоя. Почему бы не попробовать и нам? Тина не права, что рынок уже занят. Сейчас этих наркоманов столько развелось! Сколотили бы бригаду – Ашот, я и Марина. Ездили бы все вместе или мы с Ашотом по очереди. А Марина нужна. Хорошая сестра всегда нужна. Опять же и она бы зарабатывать стала. Но она, правда, странная в последнее время. Как-то истерично себя ведет. И этот сегодняшний ее выпад против Тины…"

Мысли Барашкова вернулись к сегодняшнему дню. Он вспомнил, как они вместе выходили из больницы. Ашот повел Таню к своей машине. Предложил подвезти и Мышку, но та отказалась и помчалась через дорогу к троллейбусу. А он, Барашков, остался вдвоем с Мариной. Та кивнула ему и пошла. Он посмотрел ей вслед и увидел, как ладно сидит на ней черная курточка, как хорошо сочетается она с Марининой длинной юбкой с разрезом, как блестит на Марининой ноге черный лакированный ботинок на здоровенном каблуке.

– Постой, не хочешь со мной подежурить еще разок, только не в больнице? – спросил он.

– Не в больнице? А где? – Марина нерешительно остановилась.

– В одном богатом доме. Там заболела собака и нужно каждый час делать уколы. А я собак боюсь, – добавил Барашков – и каким-то образом почувствовал, что последнее он сказал зря. – Доход пополам! – сказал он, надеясь исправить положение.

– Да идите вы все к чертям собачьим! – вдруг закричала Марина и, опять отчаянно зарыдав, побежала от него по дорожке.

"Чего это она? Наверное, устала", – только и пожал Аркадий плечами и, последний из всех, вывел свою потрепанную машину с больничного двора.

Ашот и Татьяна летели в темноте Садового кольца, как внутри кольца Сатурна, среди желтых и красных огней несущихся рядом машин. Когда Ашот брался за рычаг коробки передач, он касался рукавом блестящего платья Татьяны, что вызывало у него прилив нежного интереса к этой странной девушке, к которой он давно присматривался.

– Ты хорошо водишь машину, – заметила Татьяна. Ашот в ответ улыбнулся. Он вспомнил, что у них дома водить машину считается таким же необходимым делом, как читать и писать. В его детстве особенно престижным считалось иметь черную "Волгу". Теперь, когда он вырос, главный начальник их местной администрации имел уже серебристо-бежевый "Мерседес". А сам начальник оставался тем же самым. Впрочем, Ашот не был дома уже более шести лет.

Локоны у Татьяны развились. Она заколола их специальным гребнем, свернув в "бабетту", а две волнистые пряди спустила вдоль лица по щекам. И эта прическа шла ее правильному профилю не меньше, чем утренние локоны.

– Может, я и нарушила твои планы, Ашотик, – сказала она. – Но ты просто обязан меня выручить, если ты настоящий друг! Сейчас у меня дома будет жуткая скукотища! Родители, упиваясь собой и тем, как правильно они меня воспитали, начнут произносить за шампанским невыносимые банальности, желать мне успехов в работе и счастья. На столе будут филе из индейки, морковный салат, помидоры с сыром, копченая колбаса и бутерброды с икрой. Знаю заранее. Все как всегда. Каждый год.

– М-м, совсем неплохо! – заметил Ашот, ловко увернувшись от подрезавшей его сзади не новой "Тойоты".

– И ты меня не понимаешь! Это невыносимо!

– Что именно? У тебя аллергия на эти продукты? – Ашот с удивлением посмотрел на спутницу.

– У меня аллергия на мою жизнь! – с вызовом сказала Татьяна. – Мне скучно! Невыразимо скучно! Просто счастье, что у меня есть своя однокомнатная квартирка, иначе мне просто пришлось бы повеситься, чтобы не слышать разговоры родителей и их суждения. Они мне осточертели!

– Родители?

– Их суждения. Впрочем, откровенно говоря, родители тоже.

– А чем? – спросил Ашот, которому действительно было непонятно, как родители могут осточертеть.

– Они все время говорят одно и то же. Всегда одно и то же! Причем с таким видом, будто действительно хотят мне помочь!

– А надо в чем-нибудь помогать? – Одним глазом Ашот будто бы косил на Татьяну, но сам внимательно смотрел в зеркало заднего вида, пытаясь разгадать маневр "девятки". Ярко освещенная площадь Павелецкого вокзала и сам вокзал пронеслись мимо, позади остались огни фонарей, поздние цветы в корзинах торговок, выращенные на дачных участках, легкий запах копоти и привокзальная суета.

– В чем надо помогать? В устройстве в жизни. Но разве они могут помочь?

– Неужели твоя жизнь так плоха? – спросил Ашот. – Тебе не приходится ночевать на вокзале, как другим. Не нужно унижаться по паспортным столам, продлевая вид на жительство, тебя не останавливают в метро, чтобы проверить документы, а на самом деле срубить с тебя немного деньжат. Ты такая красивая, у тебя есть квартира, живы родители и, наконец…

Ашот заметил бешенство в глазах у Татьяны и решил, что перегнул палку. Эта девочка, родившаяся и выросшая в Москве, видимо, искренне не понимала, что ее страдания – это неудовлетворенность мелким жемчугом, в то время как многим другим приходится хлебать жидкие щи. Или, может быть, он перепутал пословицу? "У кого-то жемчуг мелок, а у кого-то хлеб горек", – да, вот как часто говорила ему мать русской девочки, которая жила с ними по соседству и в которую в детстве он был влюблен. Девочка же его дразнила.

– На тебе замечательно красивое пальто и чудесное платье, – мирно завершил Ашот. – Ну, про платье я тебе уже говорил. – И засмеялся, чтобы она не подумала, что это нравоучение. Татьяна повернулась к нему и довольно криво усмехнулась.

– Я очень рада, что ты согласился поехать в гости к моим родителям отмечать день рождения. Ты поешь прямо-таки в один голос с моим отцом! Но я должна открыть тебе секрет. Пальто это – из поддельной кожи, оно не греет и стоит копейки. Привезла его из Германии моя школьная подруга, которая вышла замуж за немца и теперь живет так, что я только рот от ее рассказов разеваю от удивления. А что касается приезжих, так папа мой – из Сибири, а мама – с Урала, и познакомились они в Москве, когда вместе учились в аспирантуре. Родилась я хоть и в Москве, но в аспирантском общежитии на "Соколе". И жила там на чемоданах двенадцать лет с другими такими же горемыками, детьми так называемых научных работников из глубинки. И квартиру нам дали уже после того, как мама стала старшим научным сотрудником, а папа – профессором, и в квартире этой, как ты сам сможешь убедиться, до сих пор лежит на полу вместо ковра волчья шкура из бедного волка, которого случайно ухитрился пристрелить прапрадедушка. А чашки и бокалы стоят прямо на открытых стеллажах, кроме которых в большой комнате есть еще скрипучая тахта под клетчатым пледом, а на стене висит старая гитара, на которой моя выжившая из ума мамочка до сих пор играет туристские песни. В остальных комнатах свалены байдарки, горные лыжи, детские санки и связки старых журналов – от "Нового мира" до "Иностранной литературы". А на голой стене висит репродукция картины "Абсент". И эти люди считают, что их образ жизни – это и есть самый правильный вариант!